Буду некстати теперь вспоминать перед сном

Солнечный мир тишины переулков, в которых

Не уважают газету и свой гастроном

И уважают соседей, собак и актёров.

А. Городницкий, 1974.

Ася Аладжалова ("Москва, которой нет"):

Друзья знают, что если спросить меня, какую книгу о Москве надо непременно прочесть, чтоб полюбить этот город, я рекомендую любимый с детства «Дом на набережной» Юрия Трифонова и, в последний год, еще «Повести арбатского жильца» Надира Сафиева. Две эпохи, две Москвы, два мира — два навсегда ушедших пласта истории, которую нельзя обижать забвением.

В «Повестях арбатского жильца» сюжет прост. Хотя событий, движущихся из точки А в точку Б вроде бы нет, есть детально описанная повседневная жизнь арбатских переулков, знаменитой Собачьей Площадки, московского Монмартра. Жили здесь люди искусства — сказывалось не только соседство Щукинского училища, но и особенная аура, подаренная Арбату еще Пушкиным и закрепленная Вахтанговым. Быт послевоенной и оттепельной Москвы затопляет текст как вода во время наводнения. Представить себе героев книги вне его контекста просто невозможно. Упоминаемый в разговорах соседей снос дровяного склада, снабжавшего дровами всю округу, говорит доходчивей стенограммы Дат и Событий о том, что в стране, запустившей в космос первого человека, все еще отапливаются дореволюционными печами. А не отголосок ли великой войны слышится в привычных препираниях двух соседок — одиноких женщин средних лет? Повседневная история, частью которой стали люди, дома и вещи — вот герои любого времени: нашего и не нашего, доброго и дурного.

Оттепельная Москва. Молодой человек в отцовском пиджаке и ботинках довоенного образца приезжает в столицу, чтобы поступить в оперное училище. Провалившись на экзамене, он начинает свою самостоятельную жизнь в чужом, казалось бы, городе, где его тут же берет под опеку концертмейстер Евгения Наумовна, бывшая жена известного писателя довоенной поры и мать молодого актера Валентина. У вдовы дворника Петра в доме напротив наш герой снимает угол. Собачка, как ее называют сами жильцы, уже обречена. Через два года уникальную сеть переулков и перекрестков жизней множества людей уничтожат ради строительства Калининского проспекта. Но пока жизнь в доме напротив катится по своим рельсам, замирая в сезон отпусков и стремительно разгоняясь с осени до нового лета, покачиваясь и порой подбрасывая всех жильцов на крутых поворотах — как старый московский трамвай. Соседки дружат и ссорятся, ладят и ругаются, доказывают друг другу свою правоту. Поминают старые обиды и не менее старые общие радости. Сплетничают, охмуряют редких жильцов-бывших фронтовиков, так и не нашедших после войны своего счастья. В доме Евгении Наумовны всё немного иначе: в гости к ней захаживают вернувшийся ссыльный архитектор с женой, подруги по консерватории, актеры и актрисы. Впрочем, в быту люди искусства ничем не отличаются от соседок в доме напротив — те же оладьи, приготовленные с раздражением, потом раскладываются по бесчисленным тарелкам, делятся на всех — и больше всех достается тем, с кем хозяйка с утра успела поругаться.

Что становилось поводом для ссоры в доме на Собачье Площадке? Разутый трофейный «опель-капитан» в дровяном сарае, занимающий общественное пространство; стучащие по коридору ботинки-рузвельты, коза в палисаднике, шум из-за тонкой перегородки, отгораживающей клетушку молодоженов на бывшей парадной лестнице. Как и чем тогда жила Москва? Собачка еще мощеная булыжниками, через нее по утрам хозяйки шли за молоком в магазин на Арбате, а вечерами довоенные плащи, подновленные или перелицованные, мелькали на плечах не молодых, но всё еще прекрасных женщин; вечно голодные юные студенты театрального училища собирались стайками, и преподаватели порой не отставали в фантазерстве от учеников.

Книгу надо читать. Я сама только на середине: не могу дочитать, потому что всё время раздариваю купленные экземпляры. Иногда я читаю «Повести» в гостях у друзей — если нечаянно нахожу на книжной полке. И наугад открытая страница дает мне ответ на мой сегодняшний вопрос - вопросы, впрочем, меня волнуют те же, что волновали арбатских жильцов добрых полвека назад.

Недавно я увидела кадр: расчищают арбатские переулки под строительство Калининского проспекта. На переднем плане — добротный дом, поднимается как скала, а у его подножья — россыпь двухэтажных домишек. Вот там где-то, не разглядеть где, Собачья Площадка, воспетая Александром Городницким. Там — юность Надира Сафиева. Положите карту Москвы 1950-х на современную: там, где сейчас проезжая часть Нового Арбата, стояли десятки домов, там уместился сквер и играли дети. Мы колесами ездим по чьим-то жизням, как по кладбищу. Кстати, кладбища здесь тоже были: они окружали церкви, снесенные еще раньше.

Мы живем не чуя под собою ни прошлого, ни будущего. Как сносили Собачку на глазах москвичей, живших в  шестидесятые, и как теперь мы горюем о ней — так на наших глазах совсем недавно зачистили переулки между Ордынкой и Полянкой, а чуть раньше показательно отреконструировали Кадашевскую набережную, в результате реконструкции превратившейся в нечто совершенно немосковское. Интересно знать, кто и когда напишет потом о своей юности в тех местах? Кадашами когда-то бродил Юрий Трифонов, парень из дома на набережной, пока его отца не сослали, а семью не переселили к одной из московских застав. От обиды, что самая симпатичная девочка класса не согласилась пойти с ним кино, он ушел с уроков и бродил переулками, чтобы не идти домой. Детская обида проросла травой в палисадниках — а потом вернулась писателю в его романе. Где те палисадники?

Однажды, в самом начале нулевых, между Большой Ордынкой и Полянкой я набрела на яблоневый сад. Настоящий сад, с кривыми деревьями и кислыми мелкими яблоками. Рядом уже кипела стройка, машины подвозили бетон, на месте дома, помнившего сад, строили новый, сада не знающий. Каким он был, тот дом? Я так и не смогла вспомнить. В детстве все дома в тех краях мне казались двухэтажными желтыми. А были среди них, наверное, и зеленые, и некрашеные деревянные. С мезонинами и антресолями, с надстройками и без, с историей, с людьми, с детскими играми моих одноклассников, с секретами и обидами их старших сестер. С послевоенной налаживающейся жизнью их бабушек, с оттепельными вольностями родителей.

Например, в маленькой пристройке к нашему большому доходнику на улице Осипенко, ныне Садовнической, жила семья с двумя дочерями. Младшая была писаной красавицей — и в далекие 60-е каждый вечер за ней приезжал на тарахтящем мотоцикле её жених, и они ехали кататься. Куда ездили они? Не эта ли девушка промелькнула мимо Беллы Ахмадулиной и та сравнила себя с улиткой рядом с ней в написанном тогда стихотворении? Где произошла та встреча — возле Политехнического или на Моховой, а, может, и возле Арбата.

Человеческая жизнь течет по венам города, забирается в такие уголки его организма, о которых никогда не напишут в путеводителях, но без этой жизни с обидами и ссорами, мотоциклами и радостью свиданий не было бы Москвы. Как впитали в себя судьбы своих жильцов дома на Собачке — так по сей день впитывают в себя наши беды и радости хрущевки, сталинки и скромные желтые дома в Замоскворечье. Я не скажу, что двухэтажный домишко с коптящей керосинкой на общей кухне лучше музеефицированных палат. Я даже не оспариваю право его жильцов пользоваться электрической лампой вместо керосинки и айфоном вместо эбонитового телефона. Но помнить керосинку, знать тяжесть эбонитовой черной трубки в руке и хранить ощущение прохладных досок полов общего коридора, крашеных в неизменный коричневый цвет — необходимо. Есть у истории особенная злопамятная черта: она вытягивает из своей паутины самые черные нити, чтоб опутать ими тех, кто не помнит ее. Стоит нам забыть дребезжащий звук черного аппарата на стене общего коридора коммунальной квартиры — как нас начнут вызывать на допросы по айфону. Когда мы забудем ощущение булыжника под ногой, обутой в залатанную туфлю довоенного образца, нам полетят серые треугольники с фронта.

Собачьей Площадки нам не вернуть. Яблоневый сад погиб при последней зачистке Старомонетного переулка. Погибла застройка Садовнической набережной, снесен Рыбный рынок в Пятницком переулке, захватив с собой в небытие еще десяток особняков — возможно, желтых двухэтажных, но кто ж сейчас вспомнит. Дома хранят свои тени. А когда их сносят — тени навсегда покидают наш мир, как будто люди умирают еще раз, окончательно. С теми особняками, ни слова нам не сказав, собрали котомки и отправились в небытие обитавшие тут купчихи времен Островского, боевые рабфаковки 1920-х, пугливые жены врагов народа и изможденные москвички Великой отечественной войны. Тонкие подобия Бриджитт московского разлива, глазастые ровесницы Вертинской, та девушка на мотоцикле, наверное, тоже ушла. Ее тень исчезла с родных стен, и теперь мы никогда не узнаем, пришелся ли по вкусу маме ее жених на мотоцикле, и были ли они счастливы в браке. Надеюсь, были.

Список иллюстраций:

1. Дом Хомякова, идеолога группы славянофилов, общественного деятеля 1840-х гг. 1955.

2. Собачья Площадка. 1950-е гг. Фото предоставлено ресурсом https://pastvu.com/

3. Начало сноса Собачье Площадки. 1962 г. Фото предоставлено ресурсом https://pastvu.com/

4. Снонс домов на Собачьей Площадке, 1962 г. Фото предоставлено ресурсом https://pastvu.com/

5. Вид на Замоскворечье: Старомоентный и Кадашевские переулки, 1990 г. Фото предоставлено ресурсом https://pastvu.com/

6. Дети у дома 23 в Старомонетном переулке, до 1952 г. Фото предоставлено ресурсом https://pastvu.com/

7. Снос Пятницкого Колхозного рынка, 1992 г. Фото предоставлено ресурсом https://pastvu.com/