Давид Саркисян - директор музея архитектуры, человек бесконечного оптимизма, энергичности и жизнелюбия. Всегда и бескорыстно помогал всем кого знал и кого не знал, большой друг "Москвы, которой нет" и "Архнадзора"... 7 января он ушел. Не верится. Но наверное, где-то там он сейчас нужнее. Хорошие люди - они ведь нарасхват. И здесь, и там. А нам останется память. Об удивительном человеке.

И присланная на днях случайная фотография с Теплых рядов, сделанная Машей Подъяпольской. Он там был. Он вообще был с "Москвой, которой нет" фактически с самого начала. И спасибо ему за это. Григорий Ревзин в "Коммерсанте" о нем хорошо написал. Лучше не получится. Потому и не ссылкой, а текстом. Чтобы вы прочли.

Давид пришел к нам из ниоткуда. До того как стать директором Музея архитектуры, он будто был кинорежиссером, жил в Париже, работал с Рустамом Хамдамовым, снимал документальные фильмы. Мы про это ничего не знали, а он не очень рассказывал. Иногда звонил, говорил: "Я исчезаю на фестиваль, это из прошлой жизни" — и исчезал, а потом появлялся, как ни в чем не бывало. И еще на столе стояла его фотография с Жанной Моро. А до того он был физиологом, учился в МГУ, изобрел лекарство ипикрин, и мы про это уже совсем ничего не понимали. Это казалось одной из его волшебных историй — то ли про него, то ли не вполне.

А для нас он в 2000 году образовался в качестве директора Музея архитектуры имени Щусева, который потом переименовал в МУАР. Я помню, как пошел брать у него первое интервью: мне позвонили из Академии архитектуры и попросили разоблачить самозванца. Он сидел в пустом кабинете, очень веселый, красивый, и ему было страшно интересно все, что у нас происходит. Я даже представить не мог, что кому-нибудь может быть так интересен Музей архитектуры: до него (и сейчас это даже странно вспоминать) это было унылое местечко, где сотрудники годами кипятили спитой чай и сетовали на обстоятельства. А он хохотал, шумно восхищался, говорил, будто смакуя ртом и губами особенно вкусные звуки, и ему все это так нравилось, что этим нельзя было не заразиться. Тогда было ощущение, что все в музее черно-белое, а вокруг него уже немного цветное.

И ушел он в никуда. Он умер в Мюнхене, в клинике, в Рождество, а мне звонил за три дня до этого. И опять был страшно веселый, шутил, сам подхохатывал. Врачи гарантировали, что он выздоровеет, и мы обсуждали это как самую лучшую новогоднюю новость. А теперь выяснилось, что в этот день он позвонил чуть не сотне человек. И все радовались, а это он так прощался. Когда умирают, люди реагируют на это по-разному, но то, что умер Давид, кажется возмутительной несправедливостью, будто в ответ на счастливое ожидание обещанного праздника тебе с размаху влепили пощечину. И даже непонятно, когда и где его похоронят. Хотят в Москве на Армянском кладбище, но это трудно, и, может быть, его увезут в Ереван. Вот так его нам дали на десять лет, а потом просто растворили в воздухе.

За десять лет тот пустой кабинет, в котором он возник, обрастал вещами как годовыми кольцами и постепенно превратился в невероятную инсталляцию. Давид был такой человек, что разные мировые знаменитости, которые обычно встречаются на газетных полосах и мелькают в телевизоре, все время как-то образовывались в этом кабинете: Рем Колхас напрашивался к нему делать выставки, Заха Хадид слала ему по пять эсэмесок в день. И уж все эти иностранцы рассказывали друг другу, что в Москве есть несколько достопримечательностей: Кремль, Мавзолей, храм Василия Блаженного и кабинет Давида Саркисяна. Там были сотни вещей, такие, что их вообще быть не может. Метрономы, барометр, фарфоровый обелиск, головоломки, магнитные шарики, мобили с моторчиками и без моторчиков тоже, бусы, четки, прозрачный зонтик, скульптуры, картины, рисунки, муаровые шали, свистелки, заводные качели, расписные тарелки, вазы, карты, птички, цветы, часы — это был интерьер лавки волшебника. А он сидел в самом центре, и вокруг был его музей. Как-то очень быстро оказалось, что музей этот преобразился, и это уже стало разуметься само собой, будто он ничего и не делал. А он совершил революцию.

Это был тишайший музей, который тихо умирал. Давид сделал четыре вещи. Он привел в музей современное искусство, современную западную архитектуру, молодых архитекторов и художников и еще сделал музей центром сохранения старой Москвы. И все это в бешеном темпе, который при этом непостижимым образом казался несколько замедленным, как будто минуты растягиваются, чтобы продлить удовольствие от их протекания. Он открывал по 30 выставок в год, дым стоял коромыслом, при этом казалось, что Давид часами сидит в кабинете, смотрит в волшебный шар и крутит свои диковинные вещицы.

У него был талант рассказывать про что-то довольно экзотическое. Он мог подробно говорить, к примеру, про караимов, а мог про Бразилиа, а мог про хосписы. И рассказывал не так, будто просто много знает, а как рассказывает человек вжившийся, знающий, кто есть кто, какие у караимов важные семейства, кто с кем породнился, чем славен каждый род. Время от времени возникало ощущение, что параллельно с тем, как жить здесь, с нами, он живет где-то еще в других местах и там так же рассказывает про нашу жизнь. И жизнь эта становится содержательной, сложной, обаятельной, и, рассказывая о ней, имеет смысл смаковать на вкус отдельные звуки. У нас замечательная архитектура, невероятно богатая история, страшно интересное искусство, а люди кругом — клад, гении, у каждого поразительный талант и масса планов один другого прекраснее. И центром этого ощущения был его музей. Не знаю, кому он это рассказывал, но до нас как бы долетали какие-то слухи. Во всяком случае, в его музее висела аура, которая делала нашу замечательность не то чтобы очевидной, но как бы возможной версией того, что у нас происходит. Я с ним говорил часами, он был знаком с тысячами людей. И сейчас я сообразил, что никогда в жизни не слышал от него ни о ком ничего плохого.

Директора музеев обычно люди феодального склада, крепко укорененные. Но мне Давид почему-то казался немного гостем, правда, необыкновенным, путешествующим как будто бы со своим волшебным шатром, полным магических предметов. Он чем-то напоминал Мелькиадеса из романа Габриеля Маркеса "Сто лет одиночества". Хотя бы тем, что будто не имел возраста, и то прикидывался стариком с глубокими морщинами, то на следующий день становился молодым человеком лет 35. А может быть, главным образом потому, что, хотя все шли к нему, казалось, что это он появляется и с живым интересом спрашивает: "Ну и как вы тут живете?" И становится понятно, что раз так спрашивают, то, наверное, живем не пусто, как-то по-настоящему, а завтра будет еще интереснее.

А не будет. Он просто исчез. Раньше была такая практика — искать людей через газету. Газета ведь важная институция, наверное, можно даже на тот свет обратиться через газету. Окликнуть, чтобы он просто оглянулся. Давид!
(Коммерсант, 11.01.2010)

P.S. Панихида состоится в пятницу, 15 января, в Музее архитектуры (ул. Воздвиженка, д. 5) в 11.00.